Литературный вернисаж "Мы были музыкой во льду…" (Интеграция: литература + история + информатика; внеклассная работа)

Оформление: медиаустановка; стол, накрытый ажурной скатертью, на столе – лампа, книги, свечи; около стола – два стула (для ведущих), по обеим сторонам зала – стулья для чтецов; на стене – на фоне русской природы – белый контур окна, задрапированный лёгкой материей. Вся обстановка должна создать атмосферу конца XIX- начала XX века.

Нас раскидало, как в море льдины,
Расколошматило, но не разбив.
Культура русская всегда едина
И лишь испытывается на разрыв.

Е. Евтушенко.

Юноша: Я родился в средней полосе России, в деревне, в отцовской усадьбе. Самое первое воспоминание мое есть нечто ничтожное, вызывающее недоумение. Я помню большую, освещенную предосенним солнцем комнату, его сухой блеск над косогором, видным в окно, на юг.

Девушка: Дом в Трёхпрудном навсегда остался в памяти – образ счастья и полноты существования. Дом небольшой, одноэтажный, деревянный, крашенный коричневой краской. Семь окон по фасаду. Над воротами нависал огромный серебристый тополь. Ворота с калиткой и кольцом. За воротами – поросший зелёной травой двор. Со двора дорожка вела к парадному, над парадным виднелись “антресоли” - верх дома, где были расположены детские комнаты. Воду брали из колодца во дворе и позднее – из бочек водовоза.

Юноша:

Вы помните прелестный уголок –
Осенний парк в цвету янтарно – алом?
И мрамор урн, поставленных бокалом
На перекрёстке палевых дорог?

Девушка:

Вы помните студёное стекло
Зелёных струй форелевой речонки?
Вы помните комичные опёнки
Под кедрами, склонившими чело?

Юноша:

Вы помните над речкою шале,
Как я назвал трёхкомнатную дачу,
Где плакал я от счастья, и заплачу
Ещё не раз о ласке и тепле?

Девушка:

Вы помните… О да! Забыть нельзя
Того, что даже нечего и помнить…
Мне хочется Вас грёзами исполнить
И попроситься робко к Вам в друзья…

1-й чтец:

Как ясно, как ласково небо!
Как радостно реют стрижи
Вкруг церкви Бориса и Глеба!
По горбику тесной межи
Иду, и дышу ароматом
И мяты и зреющей ржи.
За полем усатым, не сжатым
Косами стучат косари.
День медлит пред ярким закатом…
Душа, насладись и умри!
Все это так странно знакомо,
Как сон, что ласкал до зари.
Итак, я вернулся, я – дома?
Так здравствуй, июльская тишь,
И ты, полевая истома,
Убогость соломенных крыш
И полосы желтого хлеба!
Со свистом проносится стриж
Вкруг церкви Бориса и Глеба.

2 –й чтец:

Нынче праздник, пахнет мята, всё в цвету,
И трав ещё не смята: всё в цвету!
У ручья с волною звонкой на горе
Скачут, резвятся козлята. Всё в цвету!
Скалы сад мой ограждают, стужи нет,
А леса – то! А поля – то: всё в цвету!
Утром вышел я из дома на крыльцо, -
Сердце трепетом объято: всё в цвету!
Я не помню, отчего я полюбил,
Что случается, то свято. Всё в цвету!

3-й чтец:

И цветы, и шмели, и трава, и колосья,
И лазурь, и полуденный зной…
Срок настанет – Господь сына блудного спросит:
“Был ли счастлив ты в жизни земной?”
И забуду я всё – вспомню только вот эти
Полевые пути меж колосьев и трав –
И от сладостных слёз не успею ответить,
К милосердным коленам припав.

1-й чтец:

Рождество, праздник детский, белый,
Когда счастливы самые несчастные…
Господи! Наша ли душа хотела,
Чтобы запылали зори красные?

2-й чтец:

На сердце непонятная тревога,
Предчувствий непонятных бред.
Гляжу вперёд – и так темна дорога,
Что, может быть, совсем дороги нет.

3-й чтец:

Плещет Обида крылами
Там, на пустынных скалах…
Чёрная туча над нами,
В сердце - тревога и страх.

1-й чтец:

Вечер. Взморье. Вздохи ветра.
Величавый возглас волн.
Близко буря. В берег бьётся
Чуждый чарам чёрный чёлн.

Девушка: В июне того года он гостил у нас в имении – всегда считался у нас своим человеком: покойный отец его был другом и соседом моего отца. Пятнадцатого июня убили в Сараеве Фердинанда. Утром шестнадцатого июня привезли с почты газеты. Отец вышел из кабинета с московской вечерней газетой в руках в столовую, где он, мама и я ещё сидели за чайным столом, и сказал:

-Ну, друзья мои, война! В Сараеве убит австрийский кронпринц. Это война!

Как собака на цепи тяжелой,
Тявкает за лесом пулемет,
И жужжат шрапнели, словно пчелы,
Собирая ярко-красный мёд.
И воистину светло и свято
Дело величавое войны…

Юноша: Давеча прочитал про этот расстрел двадцати шести, как-то тупо. Сейчас в каком-то столбняке. Да, двадцать шесть, и ведь не когда-нибудь, а вчера, у нас, возле меня. Как забыть, как это простить русскому народу?

Девушка: Весной восемнадцатого года, когда ни отца, ни матери уже не было в живых, я жила В Москве, в подвале у торговки на Смоленском рынке, которая все издевалась над мной: “Н, ваше сиятельство, как ваши обстоятельства?” Я тоже занималась торговлей, продавала, как многие продавали тогда, солдатам в папахах и расстегнутых шинелях кое-что из оставшегося у меня, - то какое-нибудь колечко, то крестик, то меховой воротник, побитый молью, и вот тут, торгуя на углу Арбата и рынка, встретила человека редкой, прекрасной души, пожилого военного в отставке, за которого вскоре вышла замуж и с которым уехала в апреле Екатеринодар. Ехали мы туда с ними и его племянником, мальчиком лет семнадцати, тоже пробиравшимся к добровольцам, чуть не две недели…пробыли на Дону и Кубани больше двух лет. Зимой, в ураган, отплыли с несметной толпой прочих беженцев из Новороссийска в Турцию, и на пути, в море, муж мой умер в тифу. Близких у меня осталось после того на всём свете только трое: племянник мужа, его молоденькая жена и их девочка, ребёнок семи месяцев. Но и племянник с женой уплыли через некоторое время в Крым, к Врангелю, оставив ребёнка на моих руках. Там они и пропали без вести. А я ещё долго жила в Константинополе, зарабатывая на себя и на девочку очень тяжелым чёрным трудом. Потом, как многие, где только не скиталась я с ней! Болгария, Сербия, Чехия, Бельгия, Париж, Ницца…Девочка давно выросла, осталась в Париже, стала совсем француженкой, очень миленькой и совершенно равнодушной ко мне…а я жила и всё ещё живу в Ницце чем бог пошлёт…Была я в Ницце в первый раз в девятьсот двенадцатом году – и могла ли думать в те счастливые дни, чем некогда станет она для меня!

1-й чтец:

Высокая барка, - мечта – изваянье
В сверканьи закатных оранжевых светов,-
Плыла, увозя из отчизны в изгнанье
Последних поэтов.
Сограждане их увенчали венками,
Но жить им в стране навсегда запретили…
Родные холмы с золотыми огнями
Из глаз уходили.
Дома рисовались, как белые пятна,
Как призрак туманный – громада собора…
И веяло в душу тоской необъятной
Морского простора…
Оставшихся жаль мне: без нежных созвучий,
Без вымыслов ярких и символов тайных,
Протянется жизнь их, под мрачною тучей,
Пустыней бескрайней.
Изгнанников жаль мне: вдали от любимых,
С мечтой, как компас, устремлённой к далёким,
Протянется жизнь их, в пустынях палимых,
Под солнцем жестоким.
Но кто же виновен? Зачем мы не пели,
Чтоб мёртвых встревожить, чтоб камни растрогать!
Зачем не гудели, как буря, свирели,
Не рвали, как коготь?
Мы грусть воспевали иль пальчики Долли,
А нам возвышаться б, в пальбе и пожарах,
И гимном покрыть голоса в мюзик-холле,
На митингах ярых!..
Согбенные тени, недвижны, безмолвны,
Смешались в одну под навесом тумана…
Стучали о барку огромные волны
Зыбей океана.

2-й чтец:

Рас – стояние: вёрсты, мили…
Нас рас – ставили, рас – садили,
Чтоб тихо себя вели
По двум разным концам земли.
Рас – стояние: вёрсты, дали…
Нас расклеили, распаяли,
В две руки развели, распяв,
И не знали, что это – сплав
Вдохновений и сухожилий…
Не рассорили – рассорили,
Расслоили…
Стена да ров.
Расселили нас, как орлов –
Заговорщиков: вёрсты, дали…
Не расстроили – растеряли.
По трущобам земных широт
Рассовали нас как сирот.
Который уж – ну который – март?!
Разбили нас – как колоду карт!

Иван Бунин

Я не принял революции, не признал перемен, происшедших в России и не примирился с ними. В 1920 году я покинул Родину. Мне суждено было узнать славу знаменитого писателя, лауреата Нобелевской премии. Но судьба уготовила мне голод и страдания в Грасе во время оккупации, тяжёлую болезнь и медленное угасание в нужде и гордой бедности. Сколько унижения, оскорблений! С протянутой рукой…Это при моей – то гордости! Представляете, каково мне теперь? Очень хочу домой…Плакал о России… Всё думаю: если бы дожить, попасть в Россию… Вдали от Родины я провёл почти 34 года. Далее читается стихотворение:

У птицы есть гнездо, у зверя есть нора…

Николай Гумилёв

Об Октябрьской революции я узнал, находясь в Лондоне. В отличие от многих людей своего круга я решил вернуться в Россию. Я дрался с немцами три года, львов тоже стрелял. А вот большевиков я никогда не видел. Меня пытались отговорить, мои почётные английские друзья устроили обеспеченное назначение в Африку, но я был неумолим.

Вернувшись в Советскую Россию, я окунулся в тогдашнюю горячечную литературную атмосферу революционного Петрограда. Вел занятия, читал лекции.

В августе 21-го меня обвинили в том, что я знал о заговоре и не сообщил о нем в нужные органы.

За два дня до расстрела я писал жене: “ Не беспокойся. Я здоров, пишу стихи и играю в шахматы”. Далее читается стихотворение:

Я верно болен: на сердце туман…

Игорь Северянин

В начале 1918 года вместе с больной матерью, я выехал из голодного Петрограда в эстонский поселок Тойла. Я не считал себя ни беженцем, ни эмигрантом. “Я просто дачник. С 1918 года”. Но без родины я стал никому не нужным: ни “белым” (эмигрантам), ни “красным”. Меня мучила ностальгия. Россия была рядом: туда спешил по Финскому заливу пароход, оттуда над полями и лесами прилетал вдруг ветерок и освежал лицо. А я не мог сесть в поезд и выехать в родной город на Невы. Далее читается стихотворение “Классические розы”

Владимир Набоков

Двадцатилетним юношей в 1919 году я оказался вместе с семьёй в эмиграции, в Лондоне. Потом были Берлин, Нью – Йорк, мировое признание, слава… Но всеми своими мыслями, сердцем, умом, духом я был постоянно в России. Она мучила меня снами и видениями. Я охотно отдал бы все сокровища мира за возможность взглянуть на родные места. Далее читается стихотворение:

Бывают ночи: только лягу…

Иван Шмелёв

Об отъезде в эмиграцию я не думал. В 1920-м в Алуште купил дом с клочком земли. Но трагическое обстоятельство всё перевернуло.

Мой сын, Сергей Шмелёв, офицер Добровольческой армии, отказавшийся уехать с врангелевцами на чужбину, был взят в Феодосии из лазарета и без суда расстрелян.

Поддавшись безмерному горю утраты, пережив в Крыму голод, мародёрство, террор, я , приняв предложение Бунина, уехал сперва в Берлин, а потом в Париж.

Думаете, весело я живу? Я не могу теперь весело! И пишу я – разве уж так весело? На миг забудешься.. Во мне дрожь внутри, и тоска, тоска…Доживаем дни свои в стране роскошной, чужой. Всё чужое. Души-то родной нет…”

Зинаида Гиппиус

Когда-то меня называли “декадентской мадонной”, литературной жрицей, язвительной “дамой с лорнетом”; я не могла не обращать на себя всеобщего внимания, прельщая одних, раздражая других. Февральскую революцию восприняла с воодушевлением, надеясь на обновление страны, участвовала в политической жизни, Но Октябрьская революция была для меня гибелью России, ее преступным “разрушением”, “убийством свободы” и общим грехом. В конце 1919 вместе с Мережковским нелегально эмигрировали из России в Польшу, а потом был Париж. Печатала статьи, рецензии, стихи. Моя непримиримость к большевистской России осложнила отношения со многими русскими эмигрантами. Но и здесь я организовывала литературные “воскресенья”, общество “Зеленая лампа”. У нас дома велись постоянные споры о том, что кому “дороже”: “свобода без России” или “Россия без свободы”; Я выбирала первое. Далее читается стихотворение “Веселье”

Анна Ахматова

Я родилась 11 июня 1889 года под Одессой. Годовалым ребёнком я была перевезена на север – в Царское Село. Там я прожила до 16 лет. Первое стихотворение написала, когда мне было 11. В 1910 году я вышла замуж за Николая Гумилёва, а 1 октября 1912 года родился мой единственный сын Лев. 1917 – ый год… Транспорт замирал. Журналы закрылись, газеты тоже. Голод и разруха росли с каждым днём. Как ни странно, ныне все эти обстоятельства не учитываются. Далее читается стихотворение:

Не с теми я, кто бросил землю…

Марина Цветаева

Наступал год 1917… В стране бурлила революция, а у меня родилась дочь Ирина. Из голодной и холодной Москвы мы уезжаем в Феодосию, затем, вместе с мужем – в Коктебель. Впереди будет долгая, более чем четырёхлетняя разлука с Сергеем, который ушёл в Добровольческую армию Корнилова. Осень и зима 19 – 20 – х годов в моей жизни самые тяжёлые. Это реальность начавшегося голода и полное отсутствие вестей от мужа. Узнала, что до Риги нужно 10 миллионов. Для меня это всё равно, что везти с собой Храм Христа Спасителя. Продав Серёжину шубу, старинную люстру, красное дерево и две книги – с трудом наскребу 4 миллиона. Не голода и не холода боюсь, а зависимости. Но поехать всё – таки поеду… 4 года в Чехии, 13 лет во Франции… Эмиграция обострила чувство Родины. Мысли о России – мучительные, кровоточащие раны. Постоянно продолжающийся поединок с самим собой, гамлетовский вопрос: быть или не быть? Быть или не быть в России? Все меня выталкивают в Россию, в которую я ехать не могу. Здесь я не нужна, там я невозможна. Далее читается стихотворение:

Тоска по родине! Давно

Разоблачённая морока!..

Я вернулась… А Родина повела себя, как злая мачеха: начала методично отнимать у меня самое дорогое – сначала арестовали Алю, затем Сергея. Больше я их никогда не увижу… Меня все считают мужественной, а я не знаю человека робче себя. Никто не видит – не знает, что я год уже ищу глазами крюк. Я год примеряю смерть. Всё - уродливо и странно. Проглотить – мерзость, прыгнуть – враждебность. Я не хочу умереть, я хочу – не быть…

Борис Зайцев

Октябрьскую революцию 1917-го воспринял негативно. 1919-й год - один из самых ужасных годов моей жизни. В родовой деревне умер отец, Константин Николаевич, в октябре был арестован и позднее расстрелян сын жены Веры Алексеевны от первого брака.

В 1921 московские литераторы избрали меня председателем Союза писателей. Мы помогали голодающим. А через месяц меня и Николая Бердяева арестовали и отвезли на Лубянку, но вскоре выпустили. Весной 22-го заболел тифом, а после выздоровления выехал за границу.

Сначала был Берлин. Здесь, в Берлине, в разные годы оказывались Андрей Белый, Борис Пастернак, Шмелёв, Ремизов и Алексей Толстой, Ходасевич и Цветаева.

Потом был Париж… И здесь рядом были те, кто покинул Россию: Бунин, Мережковский, Гиппиус, Куприн, Бальмонт, Тэффи. Вдали от России я прожил 50 лет.

Смена слайда: появляются снова все портреты писателей. Звучит музыка (см. Приложение).

Чтец:

Нас раскидало, как в море льдины,
Расколошматило, но не разбив.
Культура русская всегда едина
И лишь испытывается на разрыв.
Куприн вернулся, чтоб умереть,
Как под обложкой вернулся Бунин,
Нам возвращаться и впредь, и впредь.
Хоть скройся в Мекку, хоть прыгни в Лену,
В кишках – Россия. Не выдрать! Шиш!
Невозвращенства в Россию нету.
Из сердца собственного не сбежишь.
С ней не расстаться, не развязаться.
Будь она проклята, по ней тоска
Вцепилась, будто репей рязанский,
В сукно парижского пиджака.
Но если в книгах родная пасмурь
И скрип до боли родной, в избе,
Такая книга – как русский паспорт,
Который выписан сам себе.

Смена слайда: “Сен – Женевьев – де – Буа”. Звучит музыка Альбиони.