Статья: Город и мир в песенной поэзии В. Цоя

Ничипоров И. Б.

В художественном мире рок-поэзии как составляющей «культуры большого города, мегаполиса» урбанистическое начало оказывало значительное влияние на формирование общей поэтической картины мира, на характер лиризма и пути постижения личности и ее места в социуме. Творчество ряда рок-поэтов (Б.Гребенщиков, Ю.Шевчук, А.Башлачев) уже изучалось в указанном направлении, и в частности в аспекте «петербургского текста» . Песенная поэзия Виктора Цоя остается пока на начальной стадии научного осмысления: намечено исследование отдельных граней «неоромантизма» в его произведениях , ключевых образов-мифологем , а также элементов автобиографической мифологии, вписывающих наследие Цоя в общий контекст художественной жизни и рок-движения 1980-х гг.

Одним из перспективных путей изучения созданной Цоем поэтической картины мира может стать рассмотрение многоликого образа города, вобравшего в себя дух бунтующего и на глазах меняющего свои очертания исторического времени и вместе с тем бытийные универсалии душевной и вселенской жизни.

Городские мотивы в стихах-песнях Цоя стали сферой воплощения интимных переживаний лирического «я» и постепенно открывали путь к созданию собирательного образа молодого современника и даже целого поколения. В стихотворениях «Просто хочешь ты знать», «Жизнь в стеклах», «Спокойная ночь», «Я объявляю свой дом» тонкая психологическая нюансировка деталей городского пространства передает неизбывное притяжение героя к лабиринтам его «темных улиц» и в то же время опасность ускользания подлинности личностной экзистенции: «Я растворяюсь в стеклах витрин. / Жизнь в стеклах витрин» . Выступая средоточием скрытых тревог «последнего героя», город прорисовывается у Цоя в оригинальных ассоциативных сцеплениях, выступает как пространство повышенной чувствительности, в котором обыденное, материальное пронизано присутствием метафизического плана, где «крыши дрожат под тяжестью дней» и «город стреляет в ночь дробью огней» (с.217).

В мозаике примет городского мира, в оглушенности его подчас агрессивными голосами («там кто-то спор ведет крутой» – с.21) все более отчетливо высвечивается напряженная саморефлексия цоевского героя – «человека духовного пути, человека преодоления препятствий, волевой личности» . Болезненно ощущая размытость жизненных ориентиров, давление обезличивающих вызовов города, мира и деструктивных сторон собственного «я», он пытается нащупать возможности собственной самоидентификации. В песенной дилогии «Бездельник» на фоне пространства суетливых улиц, круговорота суточного времени предстает «рефлексирующий герой, обнажающий философию своего безделья» : сквозь отчаянное видение себя «человеком без цели», затерянным «в толпе… как иголка в сене» (с.22), через мучительное распознание в себе пародийного двойника «с лицом нахала» он прорывается к обретению подлинности душевной жизни: «Все говорят, что надо кем-то становиться. / А я хотел бы остаться собой» (с.23).

В стихотворении «Я объявляю свой дом» по мере раскрытия семантики непрочности макро- и микроуровней городского и вселенского бытия – от квартиры, дома до улиц, города и природного космоса – обнажаются не только уязвимость внутренней жизни героя, этого «подросшего ребенка, воспитанного жизнью за шкафом» (с.110), но и акт его волевого противления тотальному обессмысливанию мироздания, попытка самозащиты в орбите домашнего пространства: «Я объявляю свой дом безъядерной зоной» (с.110).

«Личная эсхатология» цоевского героя, сопряженная с мучительным чувствованием «больного мира», с тем, что «потеря себя в «безвременье» оборачивается подсознательным стремлением рок-героя к саморазрушению, растворению в мире вещей» , усиливает экзистенциальное начало в восприятии стержневых антиномий городского бытия. В стихотворениях «Город», «Прогулка романтика», «Печаль» раскрывается антиномия любви к городу как личностно освоенному пространству, предстающему в интерьере природных циклов («Я люблю этот город, но зима здесь слишком темна»), – и ужаса одиночества, передающегося в сквозном для Цоя образе мертвенного, искусственного света фонарей («Горят фонари, и причудливы тени» – с.30), в ощущении бесприютности зимнего мира, требующего от личности максимальной концентрации внутренней, самосберегающей энергии: «И теперь я занят только охраной тепла». Это пронизанное тревожной обеспокоенностью героя прозрение бытийной причастности рукотворной урбанистической цивилизации ритмам холодного, чреватого катастрофами ночного мироздания, манящего, однако, своей «далью», особенно глубоко претворилось в образном мире стихотворения «Печаль»:

На холодной земле стоит город большой,

Там горят фонари и машины гудят.

А над городом – ночь.

А над ночью – луна.

И сегодня луна каплей крови красна.

Дом стоит, свет горит,

Из окна видна даль… (с.370)

В романтическом противостоянии героя механистическому городскому пространству замкнутости, обессмысленному круговому движению, которое угадывается в деталях бытовой повседневности («Я проснулся в метро… / Это кольцо, / И обратного поезда нет» – с.31), тупикам «страшных подворотен» на первый план выдвигается стремление утвердить путь творческого постижения действительности – и в свободной «прогулке романтика», и в самообретении через уход на просторы дальнего края, как это осуществляется в песне «Камчатка»: «Я нашел здесь руду. / Я нашел здесь любовь» (с.34).

При том что подчас романтический пафос осложняется у Цоя авторской самоиронией , это не отменяет серьезности осознанного движения лирического героя к обретению устойчивых духовно-нравственных координат индивидуальной картины мира. Этот путь получил наиболее яркое и законченное воплощение в философской балладе «Группа крови». Образный ряд строится здесь на взаимопроникновении городского, природного и космического планов. В оригинальной художественной манере одушевления городских улиц, которые «ждут отпечатков наших ног», в образах живой «травы», «звездной пыли на сапогах» и «высокой в небе звезды», в звучании диалогически обращенного к близкой душе лирического слова, на фоне динамичной картины мира, втянутого в непрестанный «бой», – выстраивается целостная аксиологическая перспектива пути, основанная на нелицеприятном знании о цене жизненных обретений и поражений, на прозрении вселенского смысла в требующих постоянного нравственного выбора земных перепутьях:

Мне есть чем платить, но я не хочу победы

X любой ценой.

Я никому не хочу ставить ногу на грудь.

Я хотел бы остаться с тобой.

Просто остаться с тобой.

Но высокая в небе звезда зовет меня в путь.

Группа крови на рукаве –

Мой порядковый номер на рукаве.

Пожелай мне удачи в бою… (с.219)

В призме урбанистических зарисовок в стихах-песнях Цоя вырисовывается и собирательный психологический портрет молодых современников, что «родились в тесных квартирах / Новых районов» (с.206). Выражением креативного духа, протестной энергии молодежной песенно-поэтической контркультуры и общего «пассионарного подъема восьмидесятых» , насущной «потребности исторической эпохи в романтическом герое» становятся в поэзии Цоя, воплотившейся во взрывной, ударной энергии авторской исполнительской манеры, лейтмотивы преодоления замкнутости городского пространства, ограничивающих жизненный кругозор «тесных квартир». Проницательное распознание кризисных сторон в мироощущении поколения «детей минут» передается через иносказательные образы «дождя… внутри», «друзей», что «превратились в машины» («Подросток», «Дети минут»), и контрастно сочетается с картинами «пылающего города», «пульсирующего» вселенского пространства, которое воплощает настойчивый порыв лирического «я» и его современников «видеть дальше, чем окна напротив», мучительное, подчас окрашенное в апокалипсические тона предощущение «перемен»:

Красное солнце сгорает дотла,

День догорает с ним.

На пылающий город падает тень.

Перемен требуют наши сердца,

Перемен требуют наши глаза… (с.202)

В стихотворениях «Хочу быть с тобой», «Троллейбус» через философски насыщенное изображение городского пространства выражается внутреннее самоощущение лирического героя и окружающей его социальной среды. В первом из них на основе жанровых элементов путевого очерка («мы не видели солнца уже несколько дней…») запечатлевается участь «родившегося на стыке созвездий» героя и его поколения. Это движение сопрягается с попыткой личностного противостояния космосу неустойчивости, антидома, где «нет дверей», агрессивному натиску природных стихий: «Я хочу идти дальше, но я сбит с ног дождем» (с.89). Песня же «Троллейбус», вступающая в невольные, остро полемичные смысловые связи с «Полночным троллейбусом» Б.Окуджавы, становится развернутой метафорой бытия личности в сфере всеобщей отчужденности («Я незнаком с соседом, хоть мы вместе уж год»), в духовной зависимости от изобилующей абсурдистскими лозунгами эпохи: «В кабине нет шофера, но троллейбус идет. / И мотор заржавел, но мы едем вперед» (с.102). Всеобщему дезориентированному «незнанию пути», блужданию в обезличенном городе противостоит в образном мире произведения взыскание лирическим «я» потаенного личностного родства («Все люди – братья, мы – седьмая вода»), причастности далекой вселенской гармонии: «Мы сидим не дыша, смотрим туда, / Где на долю секунды показалась звезда» (с.102). Этой психологической парадоксальности в картине мира соответствует антиномичность как принцип развития лирической эмоции, направленной на превозмогание «механистической логики существования мегаполиса» и шире – обессмыслившегося мироздания: «тонем, хотя…», «хочет уйти, но…», «мы молчим, но…».

Городские мотивы в
Notice: Undefined variable: print in /home/area7ru/literature.area7.ru/docs/index.php on line 599

Notice: Undefined offset: 1 in /home/area7ru/area7.ru/docs/linkmanager/links.php on line 21