Статья: Художественная функция образов Вавилонской башни и мирового колодца в эпопее А.И. Солженицына «Красное Колесо»

Спиваковский П.Е.

Среди важнейших онтологически значимых мотивов "Красного Колеса" особо выделяются символические образы Вавилонской башни и мирового колодца, появляющиеся в "Августе Четырнадцатого", первом "Узле" эпопеи. В 59–62 главах солженицынской тетралогии читатель оказывается свидетелем резкого идеологического столкновения между четырьмя персонажами. С одной стороны, это две пламенные сторонницы революции, Адалия Мартыновна Ленартович и ее сестра Агнесса, а с другой — их юная племянница Вероника со своей подругой Ликоней. Обе девушки, находясь под сильным влиянием модернистских веяний своей эпохи, проявляют возмутительное, с точки зрения тети Адалии и тети Агнессы, равнодушие к идеалам общественной борьбы и революционного террора. Но особое негодование сестер Ленартович вызывает Ликоня, "сгусток отравы этого времени <…> — играющая шалью, ломкой талией, натолканная символистическим вздором, то в роли апатичной, то в роли мистичной, то как бы призрачной до умирания. То и дело она декламировала, кстати и некстати, своих модных, туманный бред:

Созидающий башню — сорвётся,

Будет страшен стремительный лёт,

И на дне мирового колодца

Он безумье своё проклянёт" [1] .

В 59 главе "Августа Четырнадцатого", откуда заимствована данная цитата, господствует точка зрения тети Адалии, ничего не понимающей ни в поэзии русского модернизма, ни, в частности, в тексте прочитанной Ликоней первой строфы стихотворения Н.С. Гумилева "Выбор" (1908), однако читателю ясно: эти стихи оказываются в высшей степени весомым ответом на пламенную революционную романтику, проповедуемую сестрами Ленартович. При этом, как справедливо отмечает В.Г. Краснов, очевидно, что в процитированных строках стихотворения "Выбор" речь идет не о создании какой-либо абстрактной башни, но об одном из древнейших архетипических мотивов, заимствованном из Библии — попытке сооружения Вавилонской башни "высотою до небес" (Быт. 11: 4) [2] . Именно поэтому так страшно падение с нее, в результате которого строитель окажется "на дне мирового колодца", пространственного антипода сооружавшейся башни, своего рода антибашни, направленной в толщу земли. При этом уникальная глубина "мирового колодца" указывает на столь же уникальную высоту Вавилонской башни. В то же время неизбежность и катастрофичность падения с нее во многом предопределены словами Христа: "<…> возвышающий сам себя, унижен будет <…>" (Лк. 14: 11; 18: 14). Христианская интеллектуальная традиция была весьма значима для Н.С. Гумилева, и тем более она значима для А.И.Солженицына.

Вместе с тем в контексте эпопеи "Красное Колесо" все эти мотивы осмысливаются как символическое отображение революции, революционных устремлений, за которые потом, и абсолютно неизбежно, придется заплатить страшным и мучительным падением. В осмыслении мотива Вавилонской башни Солженицыну во многом близок и Достоевский. Так, в романе "Братья Карамазовы" повествователь подчеркивает: "<…> социализм есть <…> по преимуществу атеистический вопрос, вопрос современного воплощения атеизма, вопрос Вавилонской башни, строящейся именно без Бога, не для достижения небес с земли, а для сведения небес на землю <…>" {3] . Падение на дно "мирового колодца" может, таким образом, рассматриваться не только в качестве Божьей кары, но оказывается естественным и даже неизбежным следствием антропоцентрической попытки "свести небо на землю", ликвидировав онтологическую "вертикаль", отделяющую человека от Бога. Не случайно Солженицын подчеркивал, что "есть катастрофа, которая наступила уже изрядно: это — катастрофа гуманистического автономного безрелигиозного сознания" [4] . При этом, говоря о гуманизме, писатель имел в виду отнюдь не гуманность, но антропоцентрическую тенденцию, постепенно утвердившую представление "о человеке как о центре существующего" [5] . Солженицын подчеркивал: "<…> такого понятия "гуманизм с Богом",— по-моему, не существует. Гуманизм если не начнёт, так кончит тем, что поставит вместо Бога — человека" [6] . Иначе говоря, в секулярно-гуманистическом возвеличивании человеком самого себя писатель видит первооснову богоборчества и атеизма, связывая их, в частности, и с революционными событиями последних трех столетий: "Всё тот же Достоевский, судя по французской революции, кипевшей от ненависти к церкви, вывел: "Революция непременно должна начинать с атеизма." Так и есть" [7] .

Таким образом, мотив строительства Вавилонской башни осмысливается в "Красном Колесе" в качестве метафоры революции, которая воспринимается как попытка "штурма небес" и осуществления атеистической модификации хилиастической утопии, основанной на идее "идеального" земного устроения человеческой жизни, но без Бога. Так, в 60 главе "Августа Четырнадцатого", в которой господствует точка зрения тети Агнессы, говорится: "<…> в Царстве Будущего будут царить только Благородство и Справедливость" [8] .

Писатель подчеркивает, что "гуманистическое сознание, заявившее себя нашим руководителем, не признало в человеке внутреннего зла" [9] , и эта ренессансная идеализация человеческой природы создала почву для возникновения социальных утопий, толкающих человечество на путь революционных катастроф. Именно поэтому мотив мирового колодца осмысливается в контексте эпопеи "Красное Колесо" как символическое предвестие ГУЛаговского будущего, ожидающего тех самых пламенных революционеров, которые в августе 1914 года мечтают о революционно-антропоцентрической переделке всего существующего мироустройства. "Пороками человеческого сознания, лишённого божественной вершины, определялись все главные преступления этого века" [10] ,— замечает Солженицын.

Понимает ли Ликоня, читающая стихотворение Гумилева "Выбор", всю интеллектуальную значимость этого произведения? Очевидно, не понимает. Но вместе с тем она интуитивно ощущает скрытую глубину произносимых ею строк. Вот, например, как воспринимает Ликоню недоброжелательно относящаяся к ней тетя Адалия (точка зрения этого персонажа, как уже отмечалось выше, господствует в 59 главе "Августа Четырнадцатого"): "Играла голосом, но ещё больше ресницами, сразу замечались её глаза с их отдельной красотой, переблескивающим значением, будто она видела в окружающем совсем не то, что все остальные" [11] .

Последнее верно: Ликоня и в самом деле видит мир не так, как другие. Показателен в этом смысле эпизод, в котором слушательницы Бестужевских курсов, и среди них Вероника и Ликоня, знакомятся с преподавательницей истории, профессором Ольдой Орестовной Андозерской и та пытается объяснить им необходимость изучения западноевропейского Средневековья (в подтексте здесь опять-таки столкновение двух аксиологических систем — теоцентрической и антропоцентрической). Затем, после ухода профессора, девушки обсуждают ее, требуя мнения и от Ликони: "Она подняла брови, повела шеей, пожала плечами, не одновременно двумя:

— Мне очень понравилось. Особенно голос. Как будто арию ведёт. Такую сложную, мелодии не различишь.

Засмеялись подруги:

— А — смысл?

— А тема кружка тебе понравилась?

Ликоня нахмурилась маленьким лобиком, но и в улыбку сдвигая подушечный рот:

— Смысл?.. Я пропустила…" [12]

Ликоня сугубо интуитивно ощущает в словах Андозерской скрытую глубину, но их смысл, ускользает от сознания девушки. Ее восприятие иррационально. Как и для младосимволистов, музыка, с точки зрения Ликони, оказывается важнее всего. Почти так же эта героиня воспринимает и полюбившееся ей стихотворение Гумилева. Вместе с тем нельзя сказать, что содержание стихотворения полностью недоступно для девушки. Не случайно в 59 главе "Августа Четырнадцатого", о которой шла речь выше, Ликоня, вместо аргумента в споре с Адалией и Агнессой Ленартович о правомерности революционной борьбы, дважды читает фрагменты из стихотворения "Выбор". Второй из них вызывает особое возмущение тети Адалии: "<…> маленькая Ликоня <…> с недоумённым видом, вопросительным маленьким детским ртом, выражала себя словами заёмными, стихами кощунственными:

Разрушающий — будет раздавлен,

Опрокинут обломками плит.

И, всевидящим Богом оставлен,

Он о смерти своей возопит" [13] .

И эта, казалось бы, отвлеченно-эстетская, сугубо модернистская точка зрения оказывается онтологически оправданной, провидческой. Разрушитель губит не только все вокруг, но и самого себя. Чтобы усилить это впечатление, Солженицын меняет одно слово в финальной строке данного отрывка. У Гумилева было: "Он о муке своей возопит",— моление же "о смерти" не только подчеркивает безысходность ситуации, но и демонстрирует бессмысленность разрушения как такового. Для усиления эмоционального воздействия поэтического текста Солженицын вводит и отсутствующие у Гумилева интонационные тире: "Созидающий башню — сорвётся" и "Разрушающий — будет раздавлен". Эти интонационные тире указывают, в частности, и на устный харак-тер цитирования данного отрывка: Ликоня произносит его именно так, а не иначе. К тому же она, воспроизводя текст Гумилева по памяти, очевидно, по ошибке меняет одно слово во второй строфе стихотворения. Но даже и внешне случайная деталь оказывается закономерной и неслучайной на онтологическом уровне осмысления происходящего. По Солженицыну, и строитель Вавилонской башни, и разрушитель существующего миропорядка делают, в сущности, одно и то же революционное дело, о гибельных последствиях которого провидчески свидетельствует стихотворение Гумилева. Таково осмысление этого произведения в контексте эпопеи "Красное Колесо".

Вместе с тем само по себе стихотворение "Выбор" имеет несколько иной смысл. У Гумилева идет речь об имеющемся у человека праве выбора своего жизненного пути, причем любой из этих путей в конечном счете гибелен — и путь созидателя, и путь разрушителя, и путь созерцателя-отшельника:

А ушедший в ночные пещеры

Или к заводям тихой реки

Повстречает свирепой пантеры

Наводящие ужас зрачки.

Не спасешься от доли кровавой,

Что земным предназначила твердь.

Но молчи: несравненное право —

Самому выбирать свою смерть [14] .

В 1908 году, за три года до формального провозглашения акмеизма в качестве нового художественного течения, Гумилев фактически уже утверждает в этом стихотворении акмеистическую систему ценностей [15] : полнота и свобода земного самоосуществления, достигаемые хотя бы и ценой собственной мучительной гибели,— вот, с его точки зрения, подлинная цель человеческого существования.

В то же время в контексте эпопеи "Красное Колесо" переосмысливаются не только процитированные Ликоней первые два четверостишия стихотворения "Выбор", но и образ свирепой и кровожадной пантеры. В 62 главе "Августа Четырнадцатого", в которой господствует точка зрения Вероники,
Notice: Undefined variable: print in /home/area7ru/literature.area7.ru/docs/index.php on line 599

Notice: Undefined offset: 1 in /home/area7ru/area7.ru/docs/linkmanager/links.php on line 21